Начнём с малоизвестной зарисовки из биографии художника.
Родители накоротке были знакомы с немецким композитором Р. Вагнером. Часто приезжали в Мюнхен. На виллу Вагнера в баварском Байройте. После смерти Серова-старшего его вдова, супруга Валентина Семёновна продолжила дружеские встречи с великим реформатором оперной сцены. (Она сама была отменным музыкантом-аранжировщиком.)
Валентин Александрович, по малолетству, совсем не запомнил собственно гиганта европейского симфонизма. А — только лишь дружелюбного громадного хозяйского сенбернара. На котором, от забора до забора, будущий реформатор русской школы живописи весело ездил по-ковбойски верхом.
Но приступим…
Честно говоря, В. Серова недолюбливали коллеги по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества. (МУЖВЗ. Где он прослужил почти 12 лет: 1897—1909.) За его несгибаемую твёрдость в отстаивании основ художественных, также жизненных постулатов. Хотя, в общем-то, сам предмет преподавания не очень-то ему нравился — был не по душе. Но увы, работа есть работа: семья нередко нуждалась, потому всякие деньги нелишни.
Не прельщало же окружающих в Серове многое. Это и крайняя независимость. Либеральные взгляды. «Чистый» изысканный вкус абсолютно во всём — вплоть до неразлучной дорогой сигары во рту. Что внешне выражалось у завистников в… страхе. При всём том его ещё и боялись. Причём даже больше, чем не любили. Что-что, — но правду-матку Серов мог выдать-задвинуть без обиняков.
Баловень судьбы
Так случилось, что обстоятельства благоприятствовали Валентину Александровичу с самого начала его художественнической карьеры.
Желанный ребёнок талантливейших родителей — он вырос в прекрасной атмосфере музыки, звуков рояля и сердечных бесед о высоком.
Вслед уходу папы — внезапный поворот: нежданная удача. (Сколько их будет в жизни… Впрочем, как и разочарований.) Талантливый, цепкий ко всему новому девятилетний паренёк попадает в сферу влияния великого Репина. Получив у того первые навыки рисования. Обретя навыки общения с Мельпоменой*, артистически-аристократическим кругом. Отсюда, из насыщенных поведенческого опыта и наблюдательности, — непоколебимая уверенность в себе. Жёсткость принятия решений — в преодолении неизбежных трудностей.
* Мельпомена — в древнегреческой мифологии — одна из девяти муз, покровительница сценического искусства трагедии. Дочь Зевса. В переносном смысле Мельпомена — искусство трагедии, трагедия, иногда — вообще театр, а «жрецы Мельпомены» — актеры.
Далее опять везение. Сближение с мамонтовским кругом. И далее — дягилевским. Эти два человека — С. Мамонтов и С. Дягилев — стали путеводной звездой для многих-многих русских творцов. Будущих реформаторов театральной сцены, живописи, искусства, литературы. К сожалению, именно дягилевское объединение стало толчком к душевному разлому. И даже — драме. (О том — ниже.)
До последних дней ему сопутствовал неизменный успех. Постоянно, от картины к картине, увеличивался авторитет мастера.
И только близкие люди, друзья знали, чувствовали трагедийность жизненных линий Валентина Александровича — с виду шутника и балагура. Ощущали пучину его страданий, самоуглублённой скрытности.
Характерные противоречия, влияющие на психологизм терзаний, вывести, в принципе, несложно. Вот некоторые аспекты сего дуализма.
- Его тянуло к народу. Но — «обязаловка» присутствовать в светских гостиных. Слушать о громких скандалах, веяниях моды. Не интересовавших его вовсе.
- Будучи одно время в рядах «слащавых» передвижников, он далеко перешагнул их в реалистической подаче материала.
- Не одобрял и футуристический бердслеевский модернизм (въяве опередивший век). Невзирая на то что был пионером-первопроходцем в новом русском импрессионизме. Наряду с Чеховым втащив русскую живопись в XX в. Подобно Антону Павловичу, — протаскивающему чрез шлагбаум столетий литературу: с проворотом да ржавым скрипом.
- С головы до ног демократ, чрезвычайно терзался необходимостью рисовать ненавидимую им властную плутократию. На этой почве, кстати, Серова стали тяготить мирискусники, — отошедшие в середине нулевых от демократических тезисов в сторону девальвации прогресса — в сервильность, сусальность образов и фиоритур. На территорию есенинского «шума дней» — кабацкую страну шоу-биза, как сейчас бы сказали. [Для пущей ажитации Дягилев не гнушался запрещённых приёмов. Навроде цирковых китайцев-лилипутов — для завлечения публики на представления-показы «Русских сезонов». Дальше и дальше зарываясь в откровенное мещанство — балаганщину.]
Можно предположить, что Серова, обладавшего глобальной совестью, внутренним видением несправедливости, остро ощущавшего уродливость окружающей жизни, — подчинила себе та самая уродливость. Ведь бороться с ней было немыслимо: обскурантизм, автократия плодили чудовищные социальные несоответствия.
Мир Серова
На самом деле всё происходило не совсем так, как казалось со стороны. Неумолимые жизненные преграды, нелицеприятные перипетии явственно проявились в последние его годы. Когда скрывать уже было нечего: провидец-Серов предчувствовал приближающийся конец. Как чувствовал и живописал исторические веяния, явления и пертурбации в обществе.
Юморной, весёлый и терпимый по натуре, к 1910 г. он стал угрюм и мрачен. Смотрел волком. Бродил — руки за спину — задумчиво-озлобленно: вперёд-назад. С заунывным выражением страдания на грустном челе: какой-то странной непонятной озабоченности.
Что мучило его? Что заставляло судьбу — с виду полную чашу успеха — оборачивать неослабевающей день за днём озабоченностью-печалью?
Суть в том, что мало кто лицезрел тонкую, тончайшую грань, незримо отделявшую его от «Мира искусства», далее «Союза русских художников» etc.
Перетянув Серова к себе, в свои ряды, неимоверно (иногда с перебором) превознося художника в прессе, руководство этих объединений пользовалось его именем как мифической Эгидой — индульгенцией на «безобразия» в кавычках. Тем самым глубоко ранив чуткую совесть мастера, — пред ликом той правды, коей очень дорожил. И — безумно любил. Лелеял и превозносил.
По сему поводу говорил убийственную фразу: «Господи! Каким людям я нравлюсь…». — Всё осознавая и понимая. Но…
Меж тем против воли, естества — глотал и глотал горький дым, иллюзорный фимиам фальши и притворства. Персонифицируя вечную фаустовскую сентенцию злодейства и гениальности. Разделившую жизнь надвое: на бедное деревенское «пасторальное» счастье и свободу в выборе тем — в начале пути. И — период, когда им всецело завладел клыкастый зверь — большой свет. Как чудовищная громада парового двигателя заслоняла красоту божьей коровки на зелёной травке.
Художник и человек
Ранняя вполне заслуженная слава. Быстрый карьерный рост. Всероссийская популярность. Что накладывало на него обязанность трудиться там, в той отрасли, — где менее всего хотелось.
Он обожал природу, поле, лес. Воплощать в цвет же приходилось — сухих холодных светских дам. Напыщенных царедворцев.
Но то — уже на пике. Отсюда и растущая неудовлетворённость. Доходящая до открытой злости: кипучей несваримой желчи.
Он всей душой жаждал вернуться туда, где изображал сараи, покосившиеся избы, лошадок. Очаровываясь воронами на плетне, собаками, озёрной снедью. Вплоть до высшего гуманистического интереса — характерных форм человека. Тонких нюансов.
Как тщательно были выписаны портреты Федотовой, Мазини, Таманьо, Верушки Мамонтовой, мн. др. Где он искал и находил философскую необъятность, сущность причин, изнанку жизни. Её Соль.
А чего стоят его короткие обороты, собранные по сусекам друзьями и единомышленниками.
«На Западе французы умеют это. А мы не умеем», — отмечал о точностях форм. Столь трудно достижимых.
Или: На обывательский вопрос «Как поживаете. Что нового?» — Отвечал: — «Да вот, 45 лет прожил. А овала верно никак не могу нарисовать!».
Эти его непременные, с сарказмом, фырканья. С резким откидыванием головы: «Да ну?»; «Фу ты!»; «Фи-и…»; «Да ведь и мы тоже!». Ещё любил малороссийскую присказку: «Та вжеж?»
В его пейзажах, этюдах жил-поживал неугомонный Гоголь — с хитрой шпилькой-насмешкой. Вдобавок со скукой жарких южных улиц Малороссии. Жила щемящая русская тоска: элегия искромётной молодости.
В портретах — зоркая наблюдательность, вдумчивость, сосредоточенность. До суровости. [Семейная няня называла его «Суров» вместо «Серов».]
Рука судьбы
Один злой врубелевский демон разом — беспощадно-безрассудно оборвал его жизнь в расцвете сил и славы. Другой, добрый демон — усилиями друзей и родных — бережно собрал воедино грандиозный и прекрасный массив творческих достижений. Что бывает с продуктивными авторами нечасто. (Полотна, эскизы-черновики-гравюры, как водится, безвозвратно разбредаются по свету.)
Его боготворили и низвергали. Ругали и хвалили. (Это жребий всех импрессиональных новаторов-реформаторов.) Единственно, что никто и никогда не отрицал огромной ценности его наследия. К счастью, сохранённого. К счастью, довольно полно представленного на суд людской.
Мало кто ведал, что Серов всячески старался избавиться от неинтересных ему заказов (думали, набивает цену). Но — раз взявшись, непременно добивался идеала и только идеала, — чего бы это ни стоило. Каких сердечных сил и метаний.
Сейчас уже не выявить, что написано со страстью. А что — с холодной головой и профессионализмом, на потребу. Всё — великолепно. Всё — блестяще!
Ну посудите сами, господа.
С большой неохотой начав царя — купринского штабс-капитана в невзрачной серой куртке: — вскоре сам определил эту работу в первый ряд несомненных удач.
Издевательски принявшись за противных «жаб» — Морозова, Гиршман, Цетлин, — водрузил их потом в ряд с любимейшими «Девочкой с персиками», М. Симонович, Коровиным, Левитаном.
…Поздней, ближе к драматическому финалу, понял, что Дягилев некоторым манером «захватил» его. Обуял, обвил своею импозантностью, напором. Патокой сладких претенциозных слов.
Он и не заметил, как страстное увлечение Западом, западными новациями — акварелью, ампиром, гравюрами Робера и Пиранези, антиквариатом и букинистическими находками — постепенно переросло в шутовской никчемный фейерверк.
Модные монокли, гладко набриолиненные причёски, колоритные визитки. Искусство переросло в вещизм. Аффектация стала сутью постановок, выставок-вернисажей. «Их (мирискусников, — авт.) стало тошнить лиловым», — пишет он в воспоминаниях.
Серов, на дух не переносивший кружковщину, вдруг оказался во главе воинствующей группировки дилетантов и снобов. [Наряду с ярчайшими личностями, разумеется. В том и трагедия. Один «барин»-Шаляпин чего стоил, ещё не подозревавший, чем завершится его нескончаемая жизненная гастроль.]
Пошатнулся авторитет в Училище. (На него жёстко наступали его же ученики — ультрановые теоретики живописи.)
Властный, непоколебимый в убеждениях, он не смог принять цветовых могильных «разложений» кубистов-авангардистов. Любящему всё простое, скромное, исконное, ему стали гадки дягилевские подражания Европам: когда непременно надо сделать как «у господ». Но — противостоять тому не было ни сил, ни желания. Завяз…
Всегда помогавший приятелям — деньгами, пристанищем, советом. Мягкий по природе, смешливый — с отзывчивой, болящей за других душой. Всегда очаровывавший окружающих своим характером и манерами, — внезапно становится мизантропом, сердитым, хмурым, замкнутым. Несносным. Едким.
И вдруг!..
Друзей, видевших его на смертном одре, озарило прозрение, — лицезря на челе Серова светлую улыбку освобождения! С блаженной тенью успокоения-облегчения невыносимо уставшего человека. Наконец-то тихо, мирно уснувшего.
В заключение один курьёзный случай насчёт тонкого серовского чувства юмора.
Серов любил пошутить, — сохраняя притом серьёзное, почти мрачное лицо. С беснующимися чёртиками в уголках глаз.
По причине нехватки времени, он как-то ночевал у хорошего товарища-коллеги Леонида Пастернака. Квартира которого находилась прямо в здании Училища, где они преподавали.
Напротив их окон затеялась крупная стройка: рабочие рыли фундамент, долбили сваи. Копали-вбивали-сверлили.
Однажды за завтраком жена Пастернака поинтересовалась у Валентина Александровича, дескать, как продвигается холст одной известной знатной дамы?
Серов встал, прошёлся по комнате. С грустной ухмылкой посмотрел в окно… Там возвышалась стена высотою уже метра четыре: «А ведь я рисовал ей рот, когда лишь начинался фундамент, — медленно произнёс, растягивая слова. — Теперь кирпич почти уже до неба, — поднял козырьком кисть руки: — А я до сих пор рисую ей рот…»
