В последние дни жизни Валентин Серов работал над портретом княгини П.И.Щербатовой, но успел только сделать рисунок на большом холсте. Художник писал этот портрет приблизительно с теми же чувствами, которые он испытывал, выполняя портрет Орловой. Вот что он писал:
«Пишу в настоящее время княгиню Щербатову, портрет коей должен быть не хуже Орловой — такова воля заказчиков, — да!»
Радость, восторг и волнение художника объяснимы. Именно «Портрет княгини О.К.Орловой» считается лучшим портретом Серова. Ища выразительности и характера во всех предыдущих работах, художник смог воплотить это в портрете Орловой. Мастер так объяснял позу и выражение героини: «А я Ольга Орлова, и мне все позволено, и все, что я делаю, хорошо.»
Княгиня Орлова была одной из самых элегантных женщин Петербурга. В свете много говорили о ее огромных тратах на шляпы и туалеты. Из Парижа она дюжинами вывозила платья. Она не славилась своей красотой, но была тонкая и изящная, и всегда была окружена мужчинами. Свой портрет, написанный Валентином Серовым, она подарила музею Александра III, который теперь называется Русским музеем.
Портрет П.И.Щербатовой — последняя картина Валентина Серова
Инициатива создания этого портрета принадлежала не художнику, а князю, пожелавшему иметь у себя портрет супруги кисти знаменитейшего современника. Как известно, Серов со своими моделями был суров и категоричен. Но познакомившись с Полиной Ивановной ближе, он с удивлением отметил:
«А с вами можно разговаривать, а я думал, что с княгинями можно только говорить о шляпках…»
Необходимо подчеркнуть, что личностью она и впрямь была незаурядной, и пусть М.В.Нестеров не без ехидства писал про нее «не то бывшая фельшеридца, не то сестра милосердия, счастливо выходившая князя во время его болезни, влюбившая в себя этого по внешности Пьера Безухова, такого огромного, такого породистого», но тем не менее, сам В.И.Суриков отмечал неординарность ее натуры и пожелал сделать одной из героинь полотна «Боярыня Морозова» (подготовительный портрет находится в Саратовском художественном музее), а уехав в эмиграцию Полина Ивановна вдруг занялась гаданием и размещала объявления о своих услугах в парижской прессе, называя себя «мировой известной ясновидицей».
Серов долго не мог определить позу для портрета – то княгиня должна была кормить попугая, то художник, к досаде мужа, сажал модель, обладавшую изумительными античными пропорциями фигуры, на очень низкий стул и вся красота ее, таким образом, была сокрыта от зрителя…
Наконец, поза была найдена! «Жена была поставлена посреди комнаты в дымчатого тона шелковом платье. Она стояла у большой мраморной вазы Екатерининской эпохи с золоченой бронзой, на стильном пьедестале…
С фоном, где краснел вдали сенаторский мундир историка М.М.Щербатова в белом парике на огромном портрете екатерининской эпохи… красиво сливалась вся гамма красок платья, золотых волос, белоснежных плеч и рук, нежного румянца лица, нитей жемчугов и вазы нежно-абрикосового тона с золотом. Все вместе было восхитительно красиво. Равно как и поющие линии фигуры в этой позе».
Как бы выглядел этот портрет в законченном виде – остается только воображать, ведь в назначенное время очередного сеанса для позирования Полина Ивановна надела свое платье и ждала прихода как всегда пунктуального Серова, но вместо этого раздался звонок телефона. Из трубки напуганным голосом Антон сообщил:
— «У телефона сын Серова. Валентин Александрович очень извиняется, что быть не может, но … он умер».
Неожиданная смерть художника потрясла его современников.
Утром 22 ноября 1911 года Серов спешил на портретный сеанс к Щербатовым… Упал и умер от приступа стенокардии… Умер в самом расцвете сил, мастерства, творческих замыслов, в возрасте сорока шести лет…
Восхищавшийся талантом мастера поэт В. Брюсов писал:
«Серов был реалистом в лучшем значении этого слова. Он видел безошибочно тайную правду жизни, и то, что он писал, выявляло самую сущность явлений, которую другие глаза увидеть не умеют».
«Краски не важны, — говорил Серов, — я хочу писать черной». Видимо, поэтому даже самые светлые его картины были грустными. Великий художник вообще был подвержен меланхолии. Он молчал иногда целыми днями. От этих приступов его спасало только искусство, хотя он признавался порой, что в живописи ему, в сущности, ничего не нравится. Серов так уставал от суеты, что даже смерть, наверное, показалась ему благом. Умирая, он лишь меланхолично произнес: «Вот и все…»
Николай Рерих. «На смерть Валентина Серова»
«Бывают смерти, в которые не верят. Петербург не поверил смерти Серова. Целый день звонили. Целый день спрашивали. Целый день требовали опровержений. Не хотели признать ужасного, непоправимого.
Серов — настоящий, подлинный, а потеря его — настоящая, невознаградимая. Жаль умирающих старцев. Жаль умерших детей. Но когда гибнет человек среди яркого творчества, среди счастливых исканий, полный своей работой, то не просто жаль, а страшно, просто ужасно примириться со случившимся.
В лучшую пору самоуглубления, в лучшие дни знаний искусства и лучшей оценки людей явно жестоко вырван из жизни подлинный художник, смелый, честный и настоящий, требовательный к другим, но еще более строгий к себе, всегда горевший чистым огнем молодости.
Вчера имя Серова так часто в нашем искусстве произносилось совсем обычно, но сегодня в самых разных кругах самые различные люди почувствовали размеры значения его творчества и величину личности Валентина Александровича. Он сам — самое трудное в искусстве. Он умел высоко держать достоинство искусства. Ни в чем мелком, ни в чем недостаточно проверенном укорить его нельзя. Он умел ярко отстаивать то, во что он поверил.
Он умел не склоняться в сторону того, во что ему еще не верилось вполне. В личности его была опора искусству. В дни случайностей и беглых настроений значение В.А. незаменимо. Светлым, стремящимся к правде искусством закрепил он свою убедительность в жизни.
Был подвиг в жизни и в работе Серова. Редкий и нужный для всей ценности жизни подвиг. Подвиг этот вполне почувствуют еще сильнее. Великий подвиг искусства творил Серов своей правдивой, проникновенной работой, своим неизменно правдивым словом, своим суровым, правдивым отношением к жизни. И все, к чему приближался В.А., принимало какое-то особенное обаяние.
Друга искусства В.А. в день примирения, в день смерти можно назвать врагом только в одном отношении — врагом пошлости. Всей душой чувствовал он не только неправду и неискренность, но именно пошлость. Пошлость он ненавидел, и она не смела к нему приближаться.
Как об умершем, просто нельзя говорить о Серове. Поймите: ведь до чего бесконечно нужен он нашему искусству. Если еще не понимаете, то скоро поймете.
Укрепление на земле памяти об ушедших от нас нужно, и в этом воспоминании об ушедшем от нас Серове будет слабое утешение. Мы будем видеть и знать, что он не забыт, что труд его жизни служит славным примером. Мы и наши дети будем видеть, что произведения Серова оценены все более и более и помещены на лучших местах, а в истории искусства Серову принадлежит одна из самых красивых страниц.»
Николай Рерих, 1912 г.
Подготовлено по материалам блога Третьяковской галереи , и офиц. сайта, посвященному Валентину Серову.
Читайте также:
МЫСЛИ ВЕЛИКИХ РУССКИХ ХУДОЖНИКОВ
