Почему весельчак Серов был суров и замкнут на самом деле

0
3673
Валентин Серов, автопортрет

Начнём с малоизвестной зарисовки из биографии художника.

Родители накоротке были знакомы с немецким композитором Р. Вагнером. Часто приезжали в Мюнхен. На виллу Вагнера в баварском Байройте. После смерти Серова-старшего его вдова, супруга Валентина Семёновна продолжила дружеские встречи с великим реформатором оперной сцены. (Она сама была отменным музыкантом-аранжировщиком.)

Валентин Александрович, по малолетству, совсем не запомнил собственно гиганта европейского симфонизма. А — только лишь дружелюбного громадного хозяйского сенбернара. На котором, от забора до забора, будущий реформатор русской школы живописи весело ездил по-ковбойски верхом. 

Но приступим…

Честно говоря, В. Серова недолюбливали коллеги по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества. (МУЖВЗ. Где он прослужил почти 12 лет: 1897—1909.) За его несгибаемую твёрдость в отстаивании основ художественных, также жизненных постулатов. Хотя, в общем-то, сам предмет преподавания не очень-то ему нравился — был не по душе. Но увы, работа есть работа: семья нередко нуждалась, потому всякие деньги нелишни.

Не прельщало же окружающих в Серове многое. Это и крайняя независимость. Либеральные взгляды. «Чистый» изысканный вкус абсолютно во всём — вплоть до неразлучной дорогой сигары во рту. Что внешне выражалось у завистников в… страхе. При всём том его ещё и боялись. Причём даже больше, чем не любили. Что-что, — но правду-матку Серов мог выдать-задвинуть без обиняков.

Баловень судьбы

Валентин Серов в молодости
Валентин Серов в молодости

Так случилось, что обстоятельства благоприятствовали Валентину Александровичу с самого начала его художественнической карьеры.

Желанный ребёнок талантливейших родителей — он вырос в прекрасной атмосфере музыки, звуков рояля и сердечных бесед о высоком.

Вслед уходу папы — внезапный поворот: нежданная удача. (Сколько их будет в жизни… Впрочем, как и разочарований.) Талантливый, цепкий ко всему новому девятилетний паренёк попадает в сферу влияния великого Репина. Получив у того первые навыки рисования. Обретя навыки общения с Мельпоменой*, артистически-аристократическим кругом. Отсюда, из насыщенных поведенческого опыта и наблюдательности, — непоколебимая уверенность в себе. Жёсткость принятия решений — в преодолении неизбежных трудностей.

* Мельпомена — в древнегреческой мифологии — одна из девяти муз, покровительница сценического искусства трагедии. Дочь Зевса. В переносном смысле Мельпомена — искусство трагедии, трагедия, иногда — вообще театр, а «жрецы Мельпомены» — актеры.

Далее опять везение. Сближение с мамонтовским кругом. И далее — дягилевским. Эти два человека — С. Мамонтов и С. Дягилев — стали путеводной звездой для многих-многих русских творцов. Будущих реформаторов театральной сцены, живописи, искусства, литературы. К сожалению, именно дягилевское объединение стало толчком к душевному разлому. И даже — драме. (О том — ниже.)

До последних дней ему сопутствовал неизменный успех. Постоянно, от картины к картине, увеличивался авторитет мастера.

И только близкие люди, друзья знали, чувствовали трагедийность жизненных линий Валентина Александровича — с виду шутника и балагура. Ощущали пучину его страданий, самоуглублённой скрытности.

Характерные противоречия, влияющие на психологизм терзаний, вывести, в принципе, несложно. Вот некоторые аспекты сего дуализма.

  • Его тянуло к народу. Но — «обязаловка» присутствовать в светских гостиных. Слушать о громких скандалах, веяниях моды. Не интересовавших его вовсе.
  • Будучи одно время в рядах «слащавых» передвижников, он далеко перешагнул их в реалистической подаче материала.
  • Не одобрял и футуристический бердслеевский модернизм (въяве опередивший век). Невзирая на то что был пионером-первопроходцем в новом русском импрессионизме. Наряду с Чеховым втащив русскую живопись в XX в. Подобно Антону Павловичу, — протаскивающему чрез шлагбаум столетий литературу: с проворотом да ржавым скрипом.
  • С головы до ног демократ, чрезвычайно терзался необходимостью рисовать ненавидимую им властную плутократию. На этой почве, кстати, Серова стали тяготить мирискусники, — отошедшие в середине нулевых от демократических тезисов в сторону девальвации прогресса — в сервильность, сусальность образов и фиоритур. На территорию есенинского «шума дней» — кабацкую страну шоу-биза, как сейчас бы сказали. [Для пущей ажитации Дягилев не гнушался запрещённых приёмов. Навроде цирковых китайцев-лилипутов — для завлечения публики на представления-показы «Русских сезонов». Дальше и дальше зарываясь в откровенное мещанство — балаганщину.]

Можно предположить, что Серова, обладавшего глобальной совестью, внутренним видением несправедливости, остро ощущавшего уродливость окружающей жизни, — подчинила себе та самая уродливость. Ведь бороться с ней было немыслимо: обскурантизм, автократия плодили чудовищные социальные несоответствия.

Мир Серова

Серов "Портрет Феликса Юсупова"
Серов «Портрет Феликса Юсупова»

На самом деле всё происходило не совсем так, как казалось со стороны. Неумолимые жизненные преграды, нелицеприятные перипетии явственно проявились в последние его годы. Когда скрывать уже было нечего: провидец-Серов предчувствовал приближающийся конец. Как чувствовал и живописал исторические веяния, явления и пертурбации в обществе.

Юморной, весёлый и терпимый по натуре, к 1910 г. он стал угрюм и мрачен. Смотрел волком. Бродил — руки за спину — задумчиво-озлобленно: вперёд-назад. С заунывным выражением страдания на грустном челе: какой-то странной непонятной озабоченности.

Что мучило его? Что заставляло судьбу — с виду полную чашу успеха — оборачивать неослабевающей день за днём озабоченностью-печалью?

Суть в том, что мало кто лицезрел тонкую, тончайшую грань, незримо отделявшую его от «Мира искусства», далее «Союза русских художников» etc.

Перетянув Серова к себе, в свои ряды, неимоверно (иногда с перебором) превознося художника в прессе, руководство этих объединений пользовалось его именем как мифической Эгидой — индульгенцией на «безобразия» в кавычках. Тем самым глубоко ранив чуткую совесть мастера, — пред ликом той правды, коей очень дорожил. И — безумно любил. Лелеял и превозносил.

По сему поводу говорил убийственную фразу: «Господи! Каким людям я нравлюсь…». — Всё осознавая и понимая. Но…

Меж тем против воли, естества — глотал и глотал горький дым, иллюзорный фимиам фальши и притворства. Персонифицируя вечную фаустовскую сентенцию злодейства и гениальности. Разделившую жизнь надвое: на бедное деревенское «пасторальное» счастье и свободу в выборе тем — в начале пути. И — период, когда им всецело завладел клыкастый зверь — большой свет. Как чудовищная громада парового двигателя заслоняла красоту божьей коровки на зелёной травке.

Художник и человек

I.-Repin-V.-Surikov-S.-Mamontov-K.-Korovin-V.-Serov-M.-Antokolskij-1880-e-gg
И. Репин, В. Суриков, С. Мамонтов, К. Коровин, В. Серов, М. Антокольский, 1880-е гг

Ранняя вполне заслуженная слава. Быстрый карьерный рост. Всероссийская популярность. Что накладывало на него обязанность трудиться там, в той отрасли, — где менее всего хотелось.

Он обожал природу, поле, лес. Воплощать в цвет же приходилось — сухих холодных светских дам. Напыщенных царедворцев.

Но то — уже на пике. Отсюда и растущая неудовлетворённость. Доходящая до открытой злости: кипучей несваримой желчи.

Он всей душой жаждал вернуться туда, где изображал сараи, покосившиеся избы, лошадок. Очаровываясь воронами на плетне, собаками, озёрной снедью. Вплоть до высшего гуманистического интереса — характерных форм человека. Тонких нюансов.

Как тщательно были выписаны портреты Федотовой, Мазини, Таманьо, Верушки Мамонтовой, мн. др. Где он искал и находил философскую необъятность, сущность причин, изнанку жизни. Её Соль.

А чего стоят его короткие обороты, собранные по сусекам друзьями и единомышленниками.

«На Западе французы умеют это. А мы не умеем», — отмечал о точностях форм. Столь трудно достижимых.

Или: На обывательский вопрос «Как поживаете. Что нового?» — Отвечал: — «Да вот, 45 лет прожил. А овала верно никак не могу нарисовать!».

Эти его непременные, с сарказмом, фырканья. С резким откидыванием головы: «Да ну?»; «Фу ты!»; «Фи-и…»; «Да ведь и мы тоже!». Ещё любил малороссийскую присказку: «Та вжеж?»

В его пейзажах, этюдах жил-поживал неугомонный Гоголь — с хитрой шпилькой-насмешкой. Вдобавок со скукой жарких южных улиц Малороссии. Жила щемящая русская тоска: элегия искромётной молодости.

В портретах — зоркая наблюдательность, вдумчивость, сосредоточенность. До суровости. [Семейная няня называла его «Суров» вместо «Серов».]

Валентин Серов, автопортрет
Валентин Серов, автопортрет

Рука судьбы

Один злой врубелевский демон разом — беспощадно-безрассудно оборвал его жизнь в расцвете сил и славы. Другой, добрый демон — усилиями друзей и родных — бережно собрал воедино грандиозный и прекрасный массив творческих достижений. Что бывает с продуктивными авторами нечасто. (Полотна, эскизы-черновики-гравюры, как водится, безвозвратно разбредаются по свету.)

Его боготворили и низвергали. Ругали и хвалили. (Это жребий всех импрессиональных новаторов-реформаторов.) Единственно, что никто и никогда не отрицал огромной ценности его наследия. К счастью, сохранённого. К счастью, довольно полно представленного на суд людской.

Мало кто ведал, что Серов всячески старался избавиться от неинтересных ему заказов (думали, набивает цену). Но — раз взявшись, непременно добивался идеала и только идеала, — чего бы это ни стоило. Каких сердечных сил и метаний.

Сейчас уже не выявить, что написано со страстью. А что — с холодной головой и профессионализмом, на потребу. Всё — великолепно. Всё — блестяще!

Ну посудите сами, господа.

Серов "Портрет Николая второго"
Серов «Портрет Николая второго»

С большой неохотой начав царя — купринского штабс-капитана в невзрачной серой куртке: — вскоре сам определил эту работу в первый ряд несомненных удач.

Издевательски принявшись за противных «жаб» — Морозова, Гиршман, Цетлин, — водрузил их потом в ряд с любимейшими «Девочкой с персиками», М. Симонович, Коровиным, Левитаном.

…Поздней, ближе к драматическому финалу, понял, что Дягилев некоторым манером «захватил» его. Обуял, обвил своею импозантностью, напором. Патокой сладких претенциозных слов.

Он и не заметил, как страстное увлечение Западом, западными новациями — акварелью, ампиром, гравюрами Робера и Пиранези, антиквариатом и букинистическими находками — постепенно переросло в шутовской никчемный фейерверк.

Модные монокли, гладко набриолиненные причёски, колоритные визитки. Искусство переросло в вещизм. Аффектация стала сутью постановок, выставок-вернисажей. «Их (мирискусников, — авт.) стало тошнить лиловым», — пишет он в воспоминаниях.

Серов, на дух не переносивший кружковщину, вдруг оказался во главе воинствующей группировки дилетантов и снобов. [Наряду с ярчайшими личностями, разумеется. В том и трагедия. Один «барин»-Шаляпин чего стоил, ещё не подозревавший, чем завершится его нескончаемая жизненная гастроль.]

Пошатнулся авторитет в Училище. (На него жёстко наступали его же ученики — ультрановые теоретики живописи.)

Властный, непоколебимый в убеждениях, он не смог принять цветовых могильных «разложений» кубистов-авангардистов. Любящему всё простое, скромное, исконное, ему стали гадки дягилевские подражания Европам: когда непременно надо сделать как «у господ». Но — противостоять тому не было ни сил, ни желания. Завяз…

Всегда помогавший приятелям — деньгами, пристанищем, советом. Мягкий по природе, смешливый — с отзывчивой, болящей за других душой. Всегда очаровывавший окружающих своим характером и манерами, — внезапно становится мизантропом, сердитым, хмурым, замкнутым. Несносным. Едким.

И вдруг!..

Друзей, видевших его на смертном одре, озарило прозрение, — лицезря на челе Серова светлую улыбку освобождения! С блаженной тенью успокоения-облегчения невыносимо уставшего человека. Наконец-то тихо, мирно уснувшего.

Серов на смертном одре
Серов на смертном одре

В заключение один курьёзный случай насчёт тонкого серовского чувства юмора.

Серов любил пошутить, — сохраняя притом серьёзное, почти мрачное лицо. С беснующимися чёртиками в уголках глаз.

По причине нехватки времени, он как-то ночевал у хорошего товарища-коллеги Леонида Пастернака. Квартира которого находилась прямо в здании Училища, где они преподавали.

Напротив их окон затеялась крупная стройка: рабочие рыли фундамент, долбили сваи. Копали-вбивали-сверлили.

Однажды за завтраком жена Пастернака поинтересовалась у Валентина Александровича, дескать, как продвигается холст одной известной знатной дамы?

Серов встал, прошёлся по комнате. С грустной ухмылкой посмотрел в окно… Там возвышалась стена высотою уже метра четыре: «А ведь я рисовал ей рот, когда лишь начинался фундамент, — медленно произнёс, растягивая слова. — Теперь кирпич почти уже до неба, — поднял козырьком кисть руки: — А я до сих пор рисую ей рот…»

Нашли ошибку? Выделите ее и нажмите левый Ctrl+Enter.

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Please enter your comment!
Please enter your name here