Мы приехали в деревню под Казанскую, больше 15 лет назад. В монастырском храме шла вечерняя служба и стояла потрясающая тишина. Такой тишины нет ни в одном городском храме даже тогда, когда на службе присутствуют всего два-три человека. А здесь были все монахини и послушницы, все деревенские бабушки, да ещё и гости – мы, сходу внесшие в храм шумы трёхдетной семьи. Потом нам придётся учиться вести себя тихо-тихо, как положено. Потом придётся привыкать к тому, что дети причащаются последними, а не первыми, как в городе. И что надо выходить из храма, если ребёнок громко разговаривает (не дай Бог – кричит!) и утихомиривать его во дворе. А по монастырским меркам шум – это даже лёгкий шёпот. В монастыре никому не приходит в голову прикладываться к иконам и ставить свечи во время службы. Хочешь это сделать – приходи за пять минут до службы, пожалуйста.
А ещё в храме горят только свечи – и на клиросе, и в алтаре, и на подсвечниках. Даже свои грехи на бумажке читают при свечке, да-да-да: в храме совсем нет электричества! И это создаёт совершенно удивительно настроение, вводит человека в состояние внутренней внимательности. Вот, кстати, исповедь там тоже особая: вспоминаются давно забытые грехи, льются покаянные слёзы…
После службы нас пригласили в трапезную, мы поужинали, познакомились с матушкой-игуменьей. Я почему-то думала, что она уже в возрасте, а она оказалась практически моя ровесница, как и остальные матушки. Это было очень приятное открытие. Но порядок трапезы, разные нюансы поведения – это было немножко сложно сначала усвоить. Например, семилетней дочке, которая была в тёплом комбинезоне, сразу нашли юбку и надели её прямо сверху на штаны. Было немножко странно и даже смешно. Но зато очень вразумительно. Сразу понятно, что девочкам тоже не положено ходить в брюках, не только женщинам. И в храме, и в трапезной нас встретила Казанская – большая, красивая. И каково же было моё удивление, когда и в домике, который нам выделили, тоже оказалась большая икона Казанской. А ведь это наша венчальная икона, благословение нашего первенца в роддоме, да и вообще первая икона у нас в семье.
Сначала домик наш показался стылым и каким-то мрачным. Наверное, потому что в нём давно не жили. Мы истопили печь, но к утру избу выдуло напрочь: в полу оказались огромные щели. А окошки – из тончайшего стекла, не преувеличиваю – тонкости стекла лампочки. Первым делом наш папа перекрыл пол и утеплил все углы. Хорошо, что в дом была проведена вода, иначе вообще не знаю, как я смогла бы справляться со стиркой, готовкой и уборкой, когда муж уехал. А уехал он довольно скоро: нам просто нечего было бы есть, если бы он не работал. Ведь и молоко, и хлеб, и другие продукты нужно было покупать. Особенно большая проблема – купить в деревне овощи и картошку. Дело в том, что жители выращивают всё сами, запасают на зиму, излишки к ноябрю уже проданы, а отдать нам и остаться самим без еды никто не собирался. Для начала мы скупили в магазине всю кабачковую икру в банках (до сих пор наша семья с нежностью относится к этому деликатесу). Соседка, сжалившись, продала нам ведро мёрзлой картошки (видимо, она предназначалась на корм свиньям). Но тут внезапно из местного поселкового центра нам передали сумку сладчайшей моркови и отборнейшей свеклы! Оказывается, моя тёзка Юлия, мама одного иеромонаха, узнала о нас и поделилась своим. Мир не без добрых людей!
С этого момента с нами стали происходить маленькие чудеса, которые всегда приводили детей в восторг и не оставляли нас без еды и радостей жизни. Потом постепенно быт стал налаживаться, а на следующий год мы уже вырастили свою картошку, свеклу и морковь.
На самом деле наш приезд произошёл как раз на волне «исхода» православных горожан в деревню. Тогда много говорили о том, что нужно спасаться, а спасение видели в тишине и незамутнённости деревенских просторов. Мне такая идея всегда казалась немножко наивной и странной даже. Во-первых, я никогда не жила в деревне — не было у меня ни бабушек, ни тёток в деревне, поэтому я не была фанатом деревенского быта, в отличие от своего мужа. А во-вторых, мне всегда казалось, что от места жительства спасение совершенно не зависит. Очень мне нравилась тогда цитата про чёрные ризы, которые не гарантируют рая. Поэтому в деревню я лично ехала не за спасением. Мне очень хотелось помочь своему годовалому сыну, который получил родовую травму и соответственно — диагноз. Врачи советовали тишину, покой и натуральные продукты на свежем воздухе, а мы жили в то время на Волоколамском шоссе – можете себе представить, что там за воздух и какой покой.
Когда я ехала в деревню, я ещё не решилась на переезд, хотела просто осмотреться. Но вот когда я увидела монастырь, познакомилась с монахинями, я вдруг поняла, что здесь будет очень непросто, но и очень хорошо — сыну это должно помочь. Батюшка, взглянув на младенца, благословил причащать его за каждой службой, а службы в монастыре служились практически каждый день. Есть такие моменты в жизни, которые определяют потом ход событий на многие годы. Так было и здесь. Я очень поверила батюшке, как-то внутренне почувствовала, что надо так и сделать.
Сначала мне помогали матушки из монастыря – приходили на часик-другой истопить печку, приготовить еду. Мы очень подружились, по-настоящему. Благодаря этому общению, я как бы узнала монастырскую жизнь изнутри, столкнулась со всеми проблемами женского общежития, с монашеским подходом к послушанию и смирению. Даже и в семейной жизни этот опыт мне очень пригодился. Я совершенно чётко поняла: Господь силен любое дело обратить во благо. Если только есть у супругов любовь со смирением.
Муж приезжал на недельку-максимум две, а потом целый месяц, а то и больше мы были опять одни, и так два года. А когда он приезжал, всё время что-то улучшал, подправлял: чинил старую «ограду», провёл в дом канализацию, построил баньку. За это время и старшие дети стали мне настолько хорошими и настоящими помощниками, мы так сблизились и сдружились, что понимали друг друга почти без слов. Мне не нужно было их «воспитывать», а тем паче наказывать. Но это ужасно не нравилось женщине, которую батюшка к нам подселил на время. Она приехала в монастырь с маленьким внуком и изо всех сил демонстрировала мне строгость воспитания: однажды даже отлупила мальчишку палкой. Было так жалко ребёнка! Тем более, что я чувствовала свою вину: женщина явно делала это «на публику», т.е. для меня. Именно тогда я поняла, что строгость и жестокость — это два совершенно разных подхода к воспитанию. Строгость полезна, а жестокость может принести только отчуждение или протест. Я была очень рада, когда через какое-то время женщина нашла себе отдельный домик и ушла. Ну, а я получила такой совет от духовника:
Господь постоянно сводит нас с разными людьми не для того, чтобы мы просто развлеклись и поболтали. Каждый новый человек в нашей жизни должен нас чему-то научить. И если мы не захотим усвоить его уроки, Господь пришлёт нам такого же по сути, но более «жёсткого» по методам – учителя. Так и надо отнестись к этой ситуации.
Я успокоилась внутренне и стала учиться жить с чужим человеком, которого я не люблю. Это гораздо труднее, чем с близкими и родными. Когда становилось особенно невмоготу, я просто уходила с детьми гулять в соседний лес или к речке. И эти прогулки открывали южному жителю красоту северной неброской природы.
Обитель – это была галерея совершенно разных и, я бы сказала, причудливых, человеческих образов. Например, иногда к нам в домик подселяли какого-нибудь странника. И этот Божий человек поражал своеобразием взгляда на мир или изумлял удивительной добротой не только по отношению к детям, но и к животным, птицам – всякой твари Божией. Например, он всегда носил с собой крошки для птичек и какие-то кусочки еды для бездомных кошек или собак. Была странница, которая в одну большую бутыль собирала воду с разных источников – понемножку, и перед трапезой пила обязательно несколько глотков этой воды, без этого есть не могла. Она явилась в 2000 году и объявила нам: «Ельцин ушел! Россия спасена!»
В обитель привозили самых разных несчастных людей: потерявшую память женщину, больных старичков, брошенных детей. Доживал свой век странник Василий, который еле ходил, ничего почти не видел – исходил всю Святую Русь (весь бывший Союз), за это не однажды сидел. Исповедник. Когда он стал немощным и вернулся на родину, местные мужики отнимали у него пенсию и пропивали её, а Василия били, пока он не поселился в монастыре. Монахини ухаживали за старичками, кормили их на общей трапезе, мыли. Одно время брали и детей-сирот на лето, чтобы оздоровить и подкормить – без всяких официальных бумажек. Сейчас так уже нельзя.
Вообще в русском сознании монастырь всегда был и остаётся оплотом спасения, таким современным Ноевым ковчегом. Но парадоксально: для деревенских это было совершенно чужеродное явление — монахов не любили, к обители относились подозрительно, как к мракобесам — да,да, так и называли! Местные мужики – увы! — все поголовно были пьяницы.
Напротив нас жил тракторист Николай. Он любил топить русскую печь, не закрывая заслонку. Часами сидел и смотрел на пламя. Однажды он так напился, что горящее полено выпало из печи и подпалило дом. Хорошо, что мужик проснулся вовремя и успел выскочить из избы. Сгорел и его дом, и соседний. Огонь готов был перекинуться и на наш, но пришёл батюшка с сестрами и стал молиться, обходя наш домик крестным ходом. На моих глазах языки огня, направленные в сторону нашего дома, неожиданно выпрямились, и дом стал гореть строго вверх. Вообще пожар для деревянных домов – это самое страшное бедствие.
А были и исключения. Жил в деревне мужичок-умелец: распускал мешки из-под сахара, а из волокна плёл венички для обметания снега или мытья галош – очень актуальный промысел, поскольку в деревне было всего два состояния дорог (снежное и грязное). Через огромные лужи ходили по деревянным настилам, да и то не везде, а только там, где не ездил транспорт, а у каждой двери стояла лохань с водой, в которой обмывали сапоги или галоши, прежде чем ступить в ограду. Ограда – это весь двор с хозяйственными постройками, который покрывают одной крышей. Дело в том, что зимой снег может занести все постройки под самый конёк, и тогда не пройдёшь ни в туалет, ни к скотине.
Вся деревенская жизнь держалась на женщинах: они работали на тяжёлых сельхозработах, держали скот, разводили огород. Некоторые особенно продвинутые выращивали в парниках даже помидоры и огурцы. Надо сказать, что в этой местности и яблоки сами не вызревают, не то что помидоры.
Коров держала даже местная продавщица Римма, принадлежащая к элите, так сказать. И каких коров! Таких красавиц я больше нигде не видала. Особенно поразили меня однажды своебразные скачки: коровы испугались грома и помчались по дороге к своему дому на всех парах. Вот это было зрелище! Оказывается, они могут быть вполне грациозными и очень быстрыми.
А сколько было счастливых моментов! Никогда не забуду 1 сентября в нашем лесу. Все деревенские пошли в школу, а мы – на прогулку. В лесу нас поразила небывалая тишь. Вот ещё вчера он был полон гомона птиц, шума деревьев, движения ветвей, и вдруг сегодня он замер, затих. Притаился. Мы остановились на тропе и вдруг услышали, как падает лист. Сначала услышали, а потом увидели. Такое настоящее кино: тихо и плавно, раскачиваясь лодочкой в прозрачном воздухе, слетает с дерева жёлтый лист. Тссс! И я приложила палец к губам, дети замерли на секунду, и сами застыли, поражённые. А потом Катя-восьмилетка специально начала топать и шуметь. Я потом позже поняла, что она ОТТЕНЯЛА тишину. Помните, как у Ёжика и Медвежонка: как они носились по осеннему лесу ? Оказывается, и дети этот эпизод хорошо помнят, даже тот, которому было всего три года! Вообще старшие дети вспоминают деревню, как лучшее время жизни.
Ещё помню ту морозную ночь, когда я возвращалась по уснувшей деревне домой из монастырской бани, где в тот день была стирка. Я с усилием тащила за собой санки с горкой мокрого постельного белья, под ногами хрустел и искрился снег, а небо казалось усыпанным замороженным хрусталем. Я вдруг поняла, что надо просто остановиться, застыть, замереть, чтобы не нарушать гармонии мира. Чистота линий была такая, что невольно рисовалась в небесах Снежная королева, а сама я ощущала себя почему-то не отважной Гердой, но замёрзшим потерянным Каем над ледяной головоломкой…
Расписание жизни в деревне все два года было таким: подъём в шесть утра (последнее время ещё и кормление младшего сына — он у меня родился в деревне), приготовление завтрака детям, если нет службы, и поход в храм, если служба есть. Очень тяжело было довести двух-трёхлетку до храма, потому что на ногах он стоял неустойчиво, а нести его на руках было нереально: он висел на шее неподъёмным камнем. Особенно тяжко было в беременном состоянии. В результате малыш на полпути шлёпался в лужу (а в деревне лужи не высыхали даже летом) и нам приходилось либо возвращаться домой, если чистой одежды с собой не брали, либо переодевать его в монастыре, если сменка, испачканная накануне, успела высохнуть и была предусмотрительно прихвачена с собой. Пока папа не привёз стиральную машинку, всё это приходилось стирать вручную. То ещё удовольствие. В душе я проклинала «эту грязь», на что неизбежно слышала любимое монастырское: «Разве это грязь? Это просто земля мокрая!» Воодушевляло ненадолго – ровно до того момента, как сын падал в очередную лужу.
После службы мы шли домой. Это было уже около 12. Монастырские службы долгие. Мне нужно было быстро истопить печь, заложить туда чугуны с едой и позаниматься со старшими уроками (они были на домашнем обучении). После обеда у детей полагался сон. Я бы и сама рада была поспать, но первое время приходилось использовать горячую воду, пока печь её греет и она есть в обилии. И постирать то, что малыш успел испачкать. Было огромным облегчением, когда муж привёз мне стиральную машину и бойлер, провёл в дом канализацию и сделал тёплый «городской» туалет. Матушка-игуменья пришла как-то к нам в гости и поразилась: « Да у вас прямо московская квартира здесь!» Конечно, со всеми бытовыми приборами и подросшими старшими детьми стало гораздо легче жить. Я смогла оценить по достоинству тишину и спокойствие деревенской жизни, размеренность труда, незатейливость быта. Я полюбила русскую печь и освоила лежанку на полатях. Что уж говорить о чудесной неспешной службе в монастыре и тихой молитве… Но тут родился четвёртый — и хлопот прибавилось.
А распорядок дальше был такой. Вечером – опять служба. Батюшка не причащал младенцев, если они не были на вечерней и приходили к «Отче наш» утром. Чтобы причаститься, надо было приходить на вечернюю и к Херувимской утром.
Вообще служба и молитва – это были главные занятия в монастыре, все остальные бытовые дела делались постольку-поскольку. Мне кажется, будь батюшкина воля, он бы и совсем хозяйство отменил. Что логично. Монастырь изначально и задумывался не для того, чтобы вести образцовое хозяйство, а для усердной молитвы.
Но в семье с тремя- четырьмя детьми быт занимает столько места и времени, что устранить его не получается. Было действительно трудно совмещать монастырские порядки и семейный уклад. Например, когда родился младший сын, я практически не успевала вычитывать утреннее и вечернее правила (в монастыре они состоят кроме утренних и вечерних молитв ещё и из трёх канонов и ежедневного акафиста). Когда поздним вечером, покормив и уложив детей, я становилась на молитву, слова в голове путались и кружились, правило затягивалась. Но едва я ложилась спать, не успевая порой заснуть, как младенец просыпался на следующее кормление. А заснуть после этого мне уже долго не удавалось. Сон был нарушен. Промучившись до утра, я поднималась невыспавшаяся, туго соображающая. Плохо было то, что после родов я долго не могла ходить в храм, а монахини к нам не приходили уже помогать — приехала мама мужа, и считалось, что мне помощь не нужна. На самом деле, в тот период мне больше нужен был духовный совет и поддержка, чем просто помощь по хозяйству. И, как это обычно бывает в такие периоды, муж тоже никак не мог вырваться к нам – столько работы навалилось, что почти два месяца мы его не видели. Крестины малыша всё откладывались, моё состояние ухудшалось, пока не достигло в точности такого, как у героини советского фильма-сказки: «Что воля, что неволя – всё равно». Видимо, накопилась усталость, мозг отключился, тело выполняло привычные функции «на автомате»: кормить малыша, готовить еду, проверять уроки, укладывать спать… Не знаю, заметно ли это было окружающим в деревне. Но когда муж, наконец, приехал и увёз нас в Красногорск, моя подруга воскликнула: «Что с тобой, солнечная Юлька?! Ты перестала улыбаться!»
В Красногорске я поделилась своей проблемой с духовником. Он мягко разрешил все мои муки: не нужно тебе пока читать каноны, читай только молитвы на сон и утром. — А акафист? — С акафистом сделаем так: открой книжку и начинай читать, как улучишь минутку. Когда надо идти, оставь книжку открытой и вернись опять, когда сможешь. — А если я не успею до вечера? – Ну, сколько успеешь! Всё по силам, всё по силам. Так я и сделала. Сон наладился, силы появились, мозги прочистились. И я наконец-то поняла, что не нужно нам взваливать на себя бремена неудобоносимые.
Жизнь и так даёт свои испытания, проверяет на прочность. Живи тихонько, не надрывайся, и будет всё хорошо. Монахам – монашество, мирским – мирское правило. Так и надо жить. Недаром же эти пути разделены. Очень большую ошибку совершают те, кто пытаются всё совместить – так можно надорваться и физически, и психически.
Конечно, бывают, наверное, исключения, сугубые подвижники, но надо честно признаться, что это не мы. И всё-таки, как бы немощны мы ни были, как бы тяжело не приходилось в какие-то моменты, опыт жизни в деревне — это источник какой-то чистой, я бы сказала – экстремальной веры. В глухих местах ты приобретаешь – ни много, ни мало – возможность общения с Богом. Как говорил поэт: «Как хорошо в покинутых местах — покинутых людьми, но не Богами!» В минуту крайней опасности, в минуту напряжения всех сил, тебе внезапно открывается опыт помощи Божией как чуда, и это трудно выразить обычными словами. Но так и есть.
Читайте также:
9 ЗДРАВЫХ ПРИЧИН ЖИТЬ В ДЕРЕВНЕ
