«Возвращение в Москву»
Такси затормозило сразу за пересечением Садового и Проспекта Мира. Можно было бы доехать прямо до дома, но не было сил уже сидеть в тесной клетке, пропитанной машинным запахом. Торопливо рассчитавшись с мрачноватым водителем, я вышел на тротуар и жадно втянул в себя тугой прохладный воздух. Было раннее утро, и он пока не успел насытиться смрадом мегаполиса. Одним движением подхватив дорожную сумку и плащ, я медленно пошел вперед.
Садовое кольцо стекало вниз, подобное некой фантасмагорической реке, неподвластной законам физики. По ее волнам скользили случайные машинки-лодочки. Вверх-вниз…Вверх-вниз… Они проносились легко и весело, зная, что еще немного и река заполнится такими же как они лодками, шхунами троллейбусов и баржами грузовиков.
Затяжелеет полотно реки, замедлит свой двусторонний ход. И встанет, отражаясь миллионами бликов в зеркальных глазницах зданий. И будет так повторяться раз за разом, до позднего вечера. Только к полуночи воды Садового кольца облегченно вздохнут и начнут очищаться от автомобильной армады.
Я думал об этом, меряя шагами бесконечную асфальтовую дорогу, внимательно вглядываясь в уходящую перспективу магистрали. А потом мои мысли, по какому-то прихотливому капризу сознания, отвлеклись от воспоминаний о тоскливой неизбежности московских пробок.
В памяти всплыл звенящий образ Василия Блаженного. Дивную красоту этого собора не способна передать ни одна фотография. Его нужно увидеть самому, и непременно в пасмурный день. А еще лучше, в тот удивительный момент, когда на Красную площадь опускается туман…
Собор вырастает, надвигаясь на тебя из беловатой дымки своими фантастическими формами. Туман смягчает откровенность их яркой окраски. Словно из неведомо каких сказочных джунглей перенесенная в северный лес орхидея, храм недоумевает. И отсутствующим взором смотрит на тебя, погруженный в свои тайные сны. Может быть, он тоскует о тех, кто сумел превратить его мускулистую каменную плоть в совершенное произведение искусства? О несчастных зодчих, ослепленных по приказу бесноватого тирана. Чтобы только ему принадлежала эта царь-птица, и никогда не было создано второй такой. И не было другой такой, да и не будет никогда.
Меня потянуло на Красную площадь. Казалось, что я не был на ней, Бог знает сколько лет. А ведь всего полгода прошло! Прогуляюсь пешком до Тверской, а там уж и рукой подать.
Тверская, парадная улица Москвы – ярмарка тщеславия, место выгула красивых холеных женщин и дорого одетых мужчин с тугими портмоне в карманах. И, конечно, – торжество сталинского ампира. Архитектуры монументальной, уверенной в своей столичной неотразимости так, как уверена в своей неотразимости модная светская львица.
А ведь Москва – это же женщина! Я улыбнулся своей мысли и замедлил шаг. Захотелось курить. Где же зажигалка? Черт, все время теряется… С наслаждением затянулся. Мимо процокали каблучки двух симпатичных дамочек. Я проводил женщин взглядом и поймал почти уже ускользнувшую нить размышления.
Москва – это женщина вне возраста. В отличие от Питера – мужчины средних лет. У культурной столицы – европейская внешность, холодноватый рационализм и линейная строгость форм. А Москва-матушка состоит из неожиданных противоречий, страстного стремления соответствовать последним веяниям моды и жажды наживы. Недаром издавна звали ее: Москва купеческая. Присущие этому сословию хитрость и бытовой расчет соответствуют истинно женской сущности города.
И стоит на семи холмах! Точнее, лениво возлегает, словно фигуристая великанша. И словно круги от упавшего в воду камня, расходятся от Кремля женственные кольца генплана. Бульварное кольцо, Садовое кольцо, Большая окружная, – переплетенные причудливым кружевом изгибистых улиц, улочек и переулков.
И как красивую неприступную женщину, как погруженную в любовь к самой себе стерву, ее одновременно желают и ненавидят. Москву едут покорять все новые и новые толпы поклонников, завороженные «дольче витой по-русски». Но только небольшая часть из них удостаивается благосклонного внимания столицы. Большинство же она перемалывает равнодушными челюстями хищницы. И выплевывает остатки былых честолюбивых замыслов своих адептов на тоскливые в своей однообразной реальности пустыри спальных районов. Москва слезам не верит – разве вы забыли? Она напомнит. Она это умеет.
Окурок сигареты чуть не обжег мне пальцы. Я оглянулся в поисках урны, но ее не было нигде в пределах видимости. Ну, разумеется! Как я мог забыть, что Европа осталась далеко позади?
– Родина. Еду я на родину… – замычал я себе под нос и побрел вперед, зажав в кулаке окурок. Еще полгода назад я не задумываясь, бросил бы его под ноги. Сейчас я точно знал, что все-таки донесу его до первого встречного мусоросборника.
Хотя, надо отдать должное нынешнему градоначальнику. С ним родная столица стала почище. Если бы еще очистить Москву от архитектурных монстров, загадивших ее при его активном содействии. Но куда там! Чего только стоят монументальные композиции веселого скульптора и друга по совместительству. И я вспомнил о медведях и прочих животных, уютно расположившихся недалеко от Кремлевской стены, а заодно и о скульптуре полководца Жукова на хилом жеребце с горизонтально поднятым хвостом. Сразу расхотелось идти на Красную площадь. Я решил, что лучше прогуляюсь по бульвару вдоль Самотечной, а там до дома уже и рукой подать.
Так все-таки, что она такое – Москва? Тщеславная распутница, помпезная светская дама, купчиха? Все это она – многоликий Янус. Только я ведь знаю и другую Москву!
Златоглавую красавицу, целомудренно прячущую свой образ в путанице старинных узких улочек, в акварельной вязи бульваров и скверов. Знаю жемчужины московского зодчества – живую изысканность плавных линий модерна, сдержанное благородство классицизма, причудливую мозаику эклектики. Ее лучших сынов и дочерей, благодаря которым славна она. Всю эту неподдельную, органичную женственность столицы, перекликающуюся с красотой древних городов – гордостью российской провинции. Не такая ли Москва становилась символом победы, за который поднимались в атаку, на пулеметы с трехлинейкой шли? Словно за любимую жену жизни клали…
– Куда прешь, козел! – злой окрик оборвал течение мыслей и заставил вздрогнуть.
Из приспущенного окна черной Audi недружелюбно смотрела на меня одутловатая физиономия. Оказывается, я почти уже ступил на проезжую часть. Застигнутый врасплох, я смешался, не зная, как отреагировать. Нахамить в ответ? Сделать вид, что не услышал? Пока я соображал, как поступить, машина резко сорвалась с места и быстро скрылась из вида.
Словно протрезвев, я внимательно огляделся вокруг. Движение на пересечении Садового кольца и Олимпийского проспекта становилось все оживленнее. Нетерпеливые гудки машин, позвякивание проехавшего мимо меня троллейбуса, участившиеся прохожие – все уверенно заявляло о начале нового дня. Я дождался зеленого сигнала светофора и перешел Самотечную площадь.
Впереди замаячила троллейбусная остановка, а рядом с ней долгожданная урна. Я быстро направился к ней. Когда же подошел поближе, открывшаяся мне картина заставила поморщиться. На скамейке сладким сном спал расхристанный бомж. От него неприятно разило сложной смесью «ароматов». Рядом на асфальте стояла пустая бутылка, и сиротливо шуршал на ветру пакет из-под чипсов. Урна была доверху забита всякой дрянью. Но я все-таки умудрился примостить с краю свой скомканный окурок.
В тот момент, когда я повернулся лицом к бульвару, настроение было хуже некуда. Я знал, что через неделю-другую подобные мелочи не будут отравлять мое сознание. Воспоминания о Европе начнут потихоньку стираться, и на смену им придет стойкий иммунитет к безобразиям родного города. Но пока на душе было коряво. Внезапно меня пробрал озноб, я нервно поежился под порывами апрельского ветра и начал натягивать на себя плащ. Да уж, еще и погодка подфартила, раздраженно подумал я.
И вдруг поплыл, с осторожной нежностью пробираясь через городской шум, поплыл звон. Я быстро повернул голову, ища источник звука. Вот она – гордо стоит на холме, золотыми главками в небо смотрит – Троицкая церковь! И сразу, без перерыва, накатили на меня воспоминания детства.
Каждый день проходил я мимо этой церквушки в школу и возвращался обратно тем же путем. Тогда она была заброшенная, никому не нужная. Бедно одетой вдовой стояла, опустив глаза.
Рядом с ней каждую зиму устраивали чудесную ледяную горку…Я вспомнил, как летел на портфеле по ее скользкому зеркалу вниз, задыхаясь от морозного воздуха и счастья…И церковь была так тиха и неприметна, будто старалась не вспугнуть детскую радость. А в июне я шел из школы по Самотечному бульвару, и она провожала меня, глядя усталыми глазами сквозь ветви деревьев. И каштан цвел… Огромный, он обнимал длинными своими руками чуть ли не половину бульвара (мне так казалось тогда?), и с важностью покачивал плотными конусами белоснежных соцветий.
Что же это, она будто встречает меня звоном колоколов… Встречает меня?!
Я стоял перед входом на бульвар. А в моем горле стоял теплый комок. Растерянно глядя куда-то поверх покачивающихся на ветру крон деревьев, я старался сдержать подступившие слезы. И не знаю, кому и в какое пространство задал вопрос дрожащими губами:
– Ты ведь не веришь слезам?
И вдруг на мое лицо упали чьи-то слезы, и я услышал ответ. Или мне послышалось? То ли ласковый шелест ветвей над моей головой, то ли весенний птичий гомон, то ли храм на холме по правую руку от меня мерным звоном ответил мне:
– Верю, верю. Успокойся уже. Ты дома.
Капли дождя все падали и падали, смешиваясь с моими уже не сдерживаемыми слезами. Я не вытирал их, а губы сами собой шептали:
– Я дома… Дома.
